Елена Тальберг-Жукова

Кое-что из детства

Полоса отчуждения начиналась на рассвете. Хоть солнце еще и не всходило, за окном было совершенно светло, как только может быть светло белой летней ночью в первые дни июня.

Меня осторожно будили, одевали, еще сонную, и выводили на улицу. Там уже тихо и осторожно пофыркивало заказанное с вечера такси. Лето – и это значит, что мы как всегда, с моих 6-ти месяцев начиная, летим в Киев, а оттуда уж – в Фастов.

Аэрофлотовские карамельки, непривычная несладкая газировка, круг над старым городом и морем, полтора часа лету, и мы в Борисполе. Фонтанчик с упитанными золотыми рыбками, а на обратном пути еще и непременное поедание бабушкиного мясного рулета с крутым яйцом и струделя с маком, завернутого в белейшую тряпицу, беготня вверх-вниз по витому пандусу вместо обычной лестницы – все это полоса отчуждения. Заканчивалась она всегда в электричке "Киев – Белая Церковь".

Прошло уже радостное замирание и ахи при виде Владимирской горки, Лавры и прочего. Позднее к этому прибавились непременные проклятия и скрежет зубовный при виде дюраллюминевого монстра, "Матери-уродины". Но все это было не то, еще. А вот электричка, пенье чУдной, любимой украинской речи, попискивание цыплят в ящиках с дырочками и тетки, замечательные тетки в шерстяных белых хустках, криво повязанных, узел торчит над одним ухом, кирпичная вечная смуглота, белые морщинки около глаз и улыбки, сверкающие золотыми зубами. Черный жакет в талию с довоенными еще, видать, мощными ватными плечами и каменные неподъемные сумки: две в руках и две через плечо, перевязанные веревочкой.( А руки, руки какие!) Тетки эти населяют и село Оленовка, в котором живет тетя Катя, бабушкина Тосина сестра и в котором бабушка моя, Антонина Петровна Дубчак со своими двумя детьми Толей и Светой прожили всю оккупацию.

"А то шо за дивчина, звидки ж цэ така прийихала? Ах, то Свэтына...От гарна яка, ото вже наша! А то попрыйизжають з Кыйива таки малы, худы, блиды.."

(Прошу прощения за дикую орфографию украинского: писать на нем не умею, украинского у меня в ворде нет, а компьютер, собака, отказывается писать в одном слове и латиницу и кириллицу).

Но раннее вставание, поход в Завокзалье и поездка на фырчащем, пропыленном косервообразном автобусе в Оленовку – потом. А сейчас мы едем в электричке и соревнуемся с Сашкой, кто назовет подряд все станции от Киева до Фастова. Проезжаем и Мотовиловку , по которой до сих пор, позвякивая бидонами бродит тележка всему миру ставшего известным меланхолического еврейского молочника.

(А вот в Белой Церкви где венчался Бальзак, где родилась Голда Меир и вобще, половина всех израильтян, судя по биографиям, я так и не побывала.)

Мой дедушка, Степан Платонович Жук, много лет был директором и учителем в мотовиловской школе. (Велика же была радость украинского клана наших родственников, когда оказалось, что будущий муж мой – Жуков! Не говоря о том, что еврей и караим: до сих пор в моей семье были только украинцы, русские, поляки, немцы, латыши, эстонцы. Братец мой, "взявший" даму польско-ингерманландского происхождения, узнав о еврейско-караимском "вливании", изрек "Теперь нам еще только эскимосов не хватает. Но где ж их взять?")

Бабушка тоже была учительницей в начальных классах. Они с дедушкой и познакомились на учительских курсах, а поженились лет через пятьдесят после этого. Кого в начале тридцатых интересовали какие-то бумажки? Худой носатый Степа тронул мою гордую красавицу Антонину Петровну сочуствием и поддержкой: бабушка уехала на учительские курсы, взяв с собой младшую сестру Катю. Дома осталась семья, примерно, из десяти человек. Вернувшись, Тося застала только свою маму Настю, за юбку которой цеплялась младшая Вера. Все остальные умерли в одночасье, во время голода. Крепились, крепились, да и зарезали последнюю корову. Поели парного мяса и...все.

Поезд чух-чух-чух, шшш, приехали. На перроне топчется чудный любимый деда, большой, с толстым животом, с маленькими глазками за толстыми стеклами очков. Легко подхватывает все наши чемоданы, басом рокочет нечто приветственное и мы вышагиваем мимо пятнадцатой школы, мимо магазина "Кооператор"(коричневая витая липкая лента от мух, серый брикет подсолнечной халвы, слипшиеся козинаки и подсолнечное масло в разлив – вот его обычное вечное содержимое), мимо пятой школы, грецкий орех, вот и поворот в наш двор. Скамеечки уже оккупированы бабушками, позже, после праздничного обеда, мама непременно выйдет к ним посидеть. Баба-Яга Мариванна неизбывно сидит на своем балконе в черном ватнике. Пост свой занимала она с раннего утра и до поздней ночи. Иногда бросала детям карамельки с балкона, а иногда и кое-чего похуже: из каких-то своих принципов все свои нужды справляла в горшок и это тоже с балкона...У бабушки моей, бедной, никакие цветы под окном не росли. Вторая Баба-Яга, Соня-Хайсура из квартиры напротив. Все звали ее Хайсурой, и я долго была убеждена, что это такая кличка. Мама объяснила мне, что зовут-то ее Соней. Через много лет где-то кого-то в какой-то книге звали Хайя-Сора, и я вспомнила фастовский двор.

Итак, она звалась Хайсура...По внешности, персонаж из сказки: горб, седые волосы из-под платка, горбатый нос с бородавкой. "Бо-о-ра, Бо-о-ра, иди ку-ушать!" Эти вопли, оглашали двор целый день, по-моему. Внук Боря, существо с вечной соплей под носом и в спущенных колготках, уворачивался от Хайсуры, которая довольно ловко бегала за ним с ложкой. Мама, конечно, говорит, что теперь этот Боря закончил Технион и вобще, но кто же в это может поверить?
"Деточка, поди сюда."- кивки и подманивания скрюченным пальцем.-"А ты откуда приехала?"
"Из Таллина"

"А-а, из Сталина. Хорошо. А скажи, шо, какие у вас там деньги? А как ви там поживаете? И пр. и пр." Подобные полезные и образовательные разговоры вели мы с ней каждое божье лето, еще и по многу раз.

А потом настало такое лето, когда Мариванна так и не засела на своем наблюдательном пункте...А потом и некому стало спросить у меня, какие у нас в Эстонии деньги...
Теперь хайсурина дочь Рая бегает за своим внуком по двору. Но Раина семья – исключение. Польско-еврейско-украинский Фастов во многом, опустел. Мама говорит, что когда она на фастовской улице видит еврея, ей хочется спросить у него, что такое случилось, что он до сих пор еще здесь.

Продолжение м.б. следует

 

Мемуары 2. Книги, радиопьесы, секретики.

Итак, заслон старушек благополучно пройден, мешканье в прихожей и..утыканье в бабушкин фартук, пропахший тысячью сложных запахов. Поцелуи, вытиранье вдруг откуда-то скатившейся слезки и неизменное из года в год:"О, хто ж це до нас прийихалы? А чого ты мене цилуйэшь, яка ж ты мени родычка?" Бабушкин слуховой аппарат пищит, на кухне что-то скварчит, деда прижмуривается и улыбается. "Большая, бабушка, родычка!"- отвечаю я неизменным ответом. Вообще, мой такой привычный и никакой русский язык вдруг "означается", я все время чувствую его грубость и неуместность. Мама и Саша с облегчением переходят на украинский (они и в Таллинне, обычно, по-украински между собой говорят), деда и бабуся всегда говорят только по-украински. Так что слушала я, слушала, а классу к седьмому и сама зачирикала, запела. Благо, что никто никогда не заставлял и научить не пытался. Потом все это из меня вылетело, конечно, с такой же легкостью.

Красные дорожки, тиканье бесчисленный часов, подаренных любящими учениками, "гобелены", привезенные дядей Толей из Германии и, главное, книги, книги! Стеллаж во всю стену, в 2-3 ряда. Прекрасные охотницы и такие же Маргарэт, безголовые всадники и трое в лодке, ихтиандры и пятнадцатилетние капитаны. Бросаюсь я в эту толпу и все, прощайте! Жизнь, по моему глубокому тогдашнему убеждению, создана для чтения и любой, кто меня от него оторвет – враг навек. Довольно много деревьев в саду за домом отполировала я добросовестно, восседая на ветке и рыдая над житием какой-нибудь Зины Портновой или "Витей Коробковым, пионером-партизаном".

Иногда мне везло, и из Ташкента прибывали мои кузины. Светка была совсем старшая, нас презирала и водилась со своими подружками. А Люда, хохотуха и выдумщица была меня на три года старше, самое то! В одно лето, помнится, мы с ней сочиняли бесконечные романтические истории, главные роли в которых предназначались, ясное дело, нам и ...главным исполнителям фильмов "Кортик" и "Бронзовая птица". Людка, на правах старшей, сразу отхватила себе лидера Мишу, а я взяла интеллигентного Славу или Севу(?) со скрипочкой. Вот мы с ними встречались, расставались, у нас были белые лошади и ручные пантеры с леопардами. На характер повествования явно сильно повлияла эстетика индийских фильмов, коими Людка тогда не в меру увлекалась.

Второе великое увлечение – радиопьесы. В нашем же подъезде проживали сестрицы Таня и Валя, обладательницы несметных сокровищ, предмета моей жгучей зависти. А именно, у них был СИФОН ДЛЯ ГАЗИРОВКИ и МАГНИТОФОН! Магнитофон был, конечно же бобинный, огроменный. И вот, мы записывали бесконечные радиопьесы тоже весьма зверского содержания. Мне как-то, все больше, шумовые эффекты запомнились, например, как мы с Таней болтали лапами в миске с водой, Людка гремела чем-то жестяным, а главный герой(-ня?) героически переплывая местную реку Унаву в грозу что-то вопил(-ла) напряженным голосом. Как вы понимаете, самое драматическое в этих пьесах был не их зубодробительный сюжет, а распределение ролей. Все, как в настоящем театре.

Между прочим, эта же Таня научила меня читать и писать по-русски. Мне было 4,5, ей семь, и мы с ней играли в школу. Пока не доигрались до того, что прошли весь танькин букварь и прописи.

А пупсики?! А клаптики?! А "секретики"?

Пупсик был ясно кто. Эдакая небольшая лысая куколка в виде младенца. Как выразилась бы Лия, бэбиборн. Бр-р-р. Только бэбиборн – мерзкий переношенный монстр, а пупсик был ма-а-аленький такой. Эх. Так вот, изначально пупсик был гол, как сокол. Из всяких лоскутков и обрезков шилось, а позже и вязалось приданое. Ну а дальше – парадиз! Под сосредоточенное сопенье и воркованье бесконечный обмен, обсуждение, переодевание и хлопоты. Часами. До полного самозабвения.

"Секретики" же, делались тоже очень просто. Брались стеклышко и фантик, бусинки, красивые камушки и прочие мелкие сокровища. Раскапывалась в земле ямка, фантик с бусинками укладывался на землю, стеклышко – сверху.Далее, все закапывалось.Теперь можно было прибежать в любое время, покопаться и...такое маленькое окошечко с красотой смотрит на тебя, а ты – на него. Если этот секретик, конечно же, не выследили мальчишки и сороковатые знакомые девицы. А расследования во дворе по поводу разоренных секретиков, куда там инквизиции!....

 

Мемуары 3. Деда.

Бабушка и дедушка. Нет, не так. Бабушка и дедушка – таллинские. А фастовские – бабуся и деда. Точнее, бабушка-балабушка, деда-победа, Ленка-коленка, Сашка-гречневая кашка, Людик-дудик и т.д. прозвища старинные, закрепленные за владельцами навечно. Все это шло от деда. Бабусю мы любили. Деда – обожали

"Деда, ты моя любимая!" - вскрикивали мы в полном экстазе и лезли, как на гору. Был он и казался ужасно сильным и огромным, совершенный человек-гора. Вот мы и лазали, висели и скатывались и утыкались в милые мощные руки с веснушками и белыми короткими волосиками. Волосы на голове были тоже снежно-белые, поседел он очень рано.( В отличие от бабуси, у которой первая седина пробилась лет в восемьдесят).

"Степа, а Степа?! Мабуть, ты билый еврей! А то, чого тебе уси фастивьски евреи так люблять?"

И не только они, с ним невозможно было идти по городу! На каждом шагу: "Степану Платоновичу! Здоровеньки булы!" И – остановка, приподнятие дырчатой летней шляпы а ля Никита Сергеевич, полупоклон, шляпа на место и – поплыли дальше. А куда плавали-то? Э-э, было два заветненьких местечка: газетный киоск и книжный магазин. Ну, книги, ясно. А вот киоск – это страсть пожирающая. Филателия. "От, собачий дид! Знов принис!" Альбомы. Щипчики. Специальные папиросные бумажечки. Зубчики. Тайны. Гашеная-негашеная. Но это какое-то мужское масонство, мне туда дорожка не лежала. Так, потопчешься за локтем, полюбуешся на цветы и зверушек, да и назад, к пупсам.

Как?! Как рассказать о нем, что, какой?!

Большой грузный старый человек с серебряной головой и розовой толстой шеей. Шею эту знаю хорошо, так как сижено на ней было немало. Любимый аттракцион: я на шее, Люда и Света висят по бокам. Гулкий, глубокий бас, ( всегда в каком-нибудь хоре пел). Иногда с замиранием слышу эти раскаты в сашкином голосе. Письма мне от него приходили, первые в жизни письма, на нескольких страницах нарисованные тушью, пером и раскрашенные. (слово комикс было ли тогда хоть кому-нибудь известно?) Толстые-претолстые стекла очков, результат контузии под Сталинградом. А может, и лагерей, в которых тоже побывал. Как я теперь понимаю, "повезло", статья была "хозяйственная".

Как он воевал, как сидел – ничего не знаю. Не хотел рассказывать, да разве об этом рассказывали? Тем более, детям.

Многолетний учитель, директор школы. Учитель любимый и из редких это я точно знаю, ведь и меня, грешную, по устному счету подтягивал.

И, театр, маленький домашний театр одного актера. Театр ни для кого и для всех.
Пользуясь бабушкиной глухотой:

Б.:"Дид, а дид! Иды, попойиж!"

Д., тихо, быстро, под нос:"А ты сова!"

-"Да Степа! Иды вже, пойиж!"

-"А ты все одно, сова!" и пр.

или, бабуся, в сердцах, самое свое страшное ругательство:

-"От, собачий дид!!!"

Он, совсем тихо и совсем быстро:

-"А ты сучья баба!"

Послеобеденная прогулка по комнате. Два-три шага, с пристальным вниманием оглядывается комната, "пу-пу-рум", аккуратные жесты руками, остановка (комната кончилась), поворот на 180 градусов, все с тем же неослабным вниманием оглядыванье комнаты, "пу-пу-рум", хитрый взгляд из-под очков, тихое пение "сыру нам, сыру нам, маты наварыла", и опять весь ритуал заново...

Когда деда Степа еще не весь поседел, решила бабуся ему волосы подкрашивать. А красители известные: хна, басма, кофе. Как смешаешь, так и будет. Вот и намешала. Представьте себе явление с утра на работу Степана Платоновича, солидного человека, фронтовика и директора школы с ЯРКО-РОЗОВЫМИ ВОЛОСАМИ! Более деда уж не красили.

Когда родилась моя мама, то декретный отпуск был всего четыре, что ли месяца. Вот и пришлось ей на работу идти, в очередную сельскую школу. Дед тоже работал, но как-то они выкручивались. А так как жили в Фастове, то ездила Антонина Петровна на электричке на работу и домой, а дед с грудной мамой и пятилетним Толей встречали ее на вокзале, чтобы покормила сразу.

Вот, несется Тося, молоко уже бежит и видит следующую мизансцену: стоит дед с орущей запеленутой голодной мамой на руках, рядом топчется Толя, их обступили бабы и..."Ой, люди добри, побачте, шо ж це на билом свити бувае! Ой и шож за клята така жинка! Як же це вона так! Сама сбигла, а чоловика одного с двома дитьмы зоставыла! Ой, трясця, ж еи матери! И т.д." Занавес.

Жара. Зной. Сельская школа. Звенят цикады. Одурь. По классу мерно расхаживает Степан Платонович и мерным голосом вещает нечто поучительное. В коридоре раздается топоток босых ножек, дверь распахивается, просовывается хитрая морда Толика: "Стьопка!!!" Дверь захлопывается, ножки стремительно удаляются...

Бабушку мы любили. Деда – обожали. Каким он был? Для меня он был – любовь. Со всеми своими вторыми и третьими тарелочками супа, "Галей молоденькой", толстым пузом и послеобеденным сном. И любви этой было – черпать, не вычерпать. Почему я была такой экономной? Почему я взяла так мало? Ведь ее было – море-океан. А я черпала горстями, разливая по дороге.

 

Мемуары 4. "Саксофонист" Владимиров.

Владимирова я полюбила сразу, как увидела. Мы, конечно, шесть лет учились в одной школе, но это не в счет. А тут, осень, нас повезли на картошку, вот, новый поворот и мотор ревет, вопили все радостно, Владимиров стоял рядом со мной, автобус тряхнуло, мы схватились за поручень и я увидела, какое тонкое-претонкое у него запястье. И широкий ремешок часов. И бледное-пребледное лицо. И волосы белые. И весь он был такой тощий и необычный. Если бы я его не полюбила сразу, я бы решила, что его можно обзывать белой глистой или бледной спирохетой. Но я полюбила, обзывать его мне не хотелось, а хотелось смотреть и смотреть. И чтобы он тоже. Что тоже, было решительно непонятно, но что-то тоже, это точно.

Жил Владимиров в доме напротив, два окна на нашу сторону, одно – в торце дома. Так что очень было удобно выглядывать из-за занавески и млеть, не покидая своей территории. Внешкольная жизнь Владимирова была для меня неизвестной, да и в школе он как-то не особо проявлялся. Вот только иногда Владимиров садился на подоконник своего четвертого этажа, свешивал свои длинные ноги на улицу и извлекал из игрушечного саксофона довольно дикие звуки. За что был немедленно прозван моими родителями "саксофонистом", им же и остался.

Не было ни записок, ни свиданий. Было пару совместных изготовлений стенгазет, на всех танцах Владимиров танцевал с другими, а я –с другими. И вообще, был он в школе такой довольно отсутствующий и сонный, что ли? Вот, разве что, в сочинении про "Молодую гвардию" Владимиров сообщил, что "лихо закручен сюжет", при разборе "Разгрома" и в тщетно провоцируемой Любовьиванной дискуссии на тему гуманности/негуманности отнятия у китайской семьи свиньи (ребята! Скажите, как вы думаете, гуманно было ли убить свинью?!) сообщил, что нужно было убить китайца. Десятиклассное предэкзаменационное "Мой любимый литературный герой" было им написано о Незнайке.

На выпускном, когда все отскакались, Владимиров, не протанцевавший со мной ни разу, вялой походкой подошел к микрофону и сказал: "Лето, я изжарен, как котлета, штаны истерты, как монета и т.д." Закончив, Владимиров слега поклонился и вялой походкой удалился со сцены. О Майке Науменко я не имела никакого понятия, а песня была абсолютно и целиком владимировская! Такой она для меня и осталась.

Наутро выяснилось, что на выпускном Владимиров предложил свое сердце Надьке Ульяновой, красавице нашей гордой. Сердце Ульянова не приняла, она была девушка серьезная и любила военных, красивых, здоровенных. Я же, узнав о происшествии, поплакала немного, а, поплакав, поняла, что на Владимирова глядя, уж не млею.

Университет, Тарту. Сессии. 1990, пустые прилавки, безвременье. Владимиров: накачал себе широкие плечи и торс, поступил работать на кондитерскую фабрику "Калев". В гости он теперь приходил с цветистыми коробками, коробочками и коробищами. Через некоторое время, объевшись сладкого, перешел на ягоды, а, именно, на клубнику. Точнее, стал развозить "девушек по вызову". Позднее, открыл свое маленькое дело. В этой же отрасли. Сотрудниц своих не уважал: "Да ну, нет, чтобы квартиру купить или учиться пойти в университет. Вечно все пропьют, прогуляют". Звал меня работать у него диспетчером на телефоне, ценил мое знание языков. Я же, работая учительницей, живо представляла себе заголовки газет "Педагог подрабатывает в борделе" и скромно отказывалась. О предлагаемой зарплате молчу. Не учительская!

Позднее, Владимиров окончательно отказался от своего маленького бизнеса. Пошел в ковровый магазин, коврами торговать. Ковры же долго он терпел, но и ковер уж надоел. Поехал Владимиров в Англию, на вольные хлеба. Работает, говорят, в досочном магазине. Доски пилит. Доволен, говорят.

Где-то его игрушечный саксофон?

 

Продолжение следует.