ддт

Текст: Алексей Мунипов

(вот тут я не могу удержаться от комментария:

"текст" Алексея Мунипова - это вопросы, остальной же "текст" - это ответы Ю. Шевчука. Почему нельзя написать "интервью брал А. Мунипов" или "с Ю. Шевчуком разговаривал А. Мунипов"? Может быть Шевчук отвечал настолько неразборчиво, что весь текст за него потом писал Мунипов? Судя по содержанию - вряд ли. ВР)

— Я пластинку начал с конца слушать — с песни «Русский рок». Вы ведь этой песней русский рок окончательно похоронили.

— Ну это да… Да нет, какие похороны. А потом — там финал оптимистичный такой.

— Это где пять минут повторяют: «Привет с того света»?

— Но мрака ведь нет в этом? Есть какая-то… не надежда, а… как свет в конце тоннеля.

— По-моему, нет уже никакой надежды. Вот, например, что Гребенщиков сейчас творит — это же ужас.

— Гребенщиков — свободный человек. Сейчас такого назаписал, потом другого. Хочет — с Сурковым встречается, хочет — нюхает что-нибудь. Он в культуры играется, как ребенок в мячики. Помнишь стихи: эпохи, как фонарики в парке? Вот БГ между ними и бродит: то палкой шарахнет, то свечку зажжет. Я его за это детство люблю очень.

— Да? А что ж вы его на альбоме-то так приложили? «На Красной площади банкет, потом на Тибет, на память — орден Голубой Луны»?

— Ну съерничал немножко, что ж такого. Не обидно же, че, нормально. Ну да, я размышлял: 25 лет группе, что делать. Назначить, что ли, тоже пышные концерты в Кремле или на Красной площади?

— На Красной? Нам предлагали, да мы отказались.

— Да по кочану! Потому что пошло это все. Мы и в ресторанах не играем. Что ж теперь, каждому объяснять, что да почему? Или в каких-то клубах, где едят. И на заказниках у Абрамовича.

— Почему, звали. Сейчас уж нет, я им уши-то продрал. А предлагают иногда — просто караул. И деньги дикие, кстати. Слава Богу, Господь упас. И от Абрамовича, и от Красной площади.

— На Трафальгарской — можно. Что нам эта Трафальгарская? Нет, там интересно. Там по 80 тысяч русских собирается. Англичанам-то мы на фига нужны? Хотя мы в прошлом году в Лондоне неплохо сыграли. Хвалили. Говорят: «Оу, рашн пауэр!»

— По-английски что-нибудь сказать сможете?

— Да так… На уровне жителя Гарлема. Йо, бро, мазафака, уот ё праблем, йо! Этот язык я знаю хорошо. Йо, браза… Да я в Уфе вырос, какой английский! Я и не думал, что когда-нибудь в жизни увижу живого англичанина.

— Мне послышалось, или на альбоме действительно есть строчка про вашу третью сексуальную ногу?

— И еще: «одену ночью на тебя свой пистолет», «подключить к тебе мой насос»… Откуда это?

— Да чего-то я влюбчивый стал в последнее время. А что, хорошая мужская эротика всегда к месту. По эротике есть еще несколько задумок. Ребята удивятся. Не все ж социальщину гнать или про попсу. Просто когда вокруг такой brainwash идет, поневоле приходится.

— Поп-музыку вы совсем не слушаете? Даже в минуты душевной слабости?

— Был, знаешь, один случай… На войне. Есть девочка, как ее зовут-то… У нее еще жених такой, тоже музыкант.

— Да, Анжелика. И вот 1995 год, Чечня, мрак полный. И вдруг парни в одном из подвалов включают магнитофон, а там — «Художник, что рисует дождь». Я вошел — у меня волосы дыбом. Настолько это не сочеталось со всей этой грязью мира… Продрало! Вот честное слово. Я Анжелику потом встретил, поблагодарил. На войне как раз такие песни хорошо идут. Марши мои там не нужны никому. А нужны — «Темная ночь», лирика. Хорошие песни о любви. Типа «Художника».

— Да меня задолбали им уже. Все говорят разное… Бред это все собачий. Вот, говорят, Ленинградский рок-клуб организовал КГБ. Формально, может, и так, а неформально — неправда это. Все снизу шло, а КГБ просто возглавить попытался. Да и не вышло у них. А сверху организовывать… Домком из «Собачьего сердца» получится. Ходят такие швондеры, Гребенщиков с Шевчуком, и помогают талантам. Не нужно никаких этих рок-клубов дурацких. А государственная политика — да, нужна. Вот я в Париже зашел в музыкальный магазин, в раздел World Music. Он гигантский, а русской музыки там — один дурак с балалайкой. Русский певец Иван Говно. Все! Я так подумал: вот было бы у меня два миллиона долларов. Я бы на миллион завешал весь Париж рекламой, а на второй набил бы их зал Zenith телевидением и французами и привез бы туда кучу наших.

— А всех! От рокеров до педерастов. Засунул бы свои вкусы в одно место и показал объективный срез. А то вот мне французы рассказали историю. К ним приезжал Кировский театр, и их спонсоры — Дерипаска там, «Норильский никель», — знаешь, что сделали? Сняли Версаль. Поставили столы, бочки с икрой, официантов в меховых папахах, всю эту срань матрешечную. Вот тебе культурная политика. Ну что такое два миллиона? Это ж чепуха. Версаль снять, уж наверное, дороже.

— Да мы так давно отказываемся, что и перестали уже.

— В смысле — почему? Старик, ты чего вообще? Что значит — почему? Чтобы я пошел к этим? Это ж как с Красной площадью. Ну вот приглашали меня в Кремль на День Советской армии. Но там солдат-то нет, которые в окопах гниют! Которых глаза я помню — каждого, каждого! А для этих генералов петь, половина из которых — крысы тыловые, с орденами на невинной крови, у меня просто язык не повернется. У нас есть придворный коллектив военный — «Любэ». Вот пусть они и поют.

— Да я разве их ругаю? Официанты от искусства — они всегда были. Ну кто знал Могучую кучку? Тыщ десять очкариков. А все знали Семирадского, который был — как сейчас Церетели. Большие пространства человек обрабатывал.

— И напоследок — давно хотел спросить: о чем все-таки песня «Просвистела»? Вот это вот: «Просвистела и упала на столе, чуть поела и скатилась по золе». Люди голову много лет ломают.

— Эх… Да бог его знает. Нет, ну серьезно. Ну так написалось. О жизни, о смерти, о пуле, о дуле… Непонятно. Мы ж не басни пишем, чего растолковывать?

Большой Город (№8 (134)