Этот текст позаимствован мной из журнала "Общественные науки и современность" №3, 2000
М.С. ГАЛИНА
Маркиз де Сад в стране Советов
(Хрестоматия по русской литературе старших классов средней школы как источник комплекса вины)
В последнее время в средствах массовой информации нередко публикуют письма читателей, полагающих, что с преобразованием школьных программ - в особенности в гуманитарной части - мы после развала Советского Союза больше потеряли, чем приобрели. В частности, поступились гуманистическими традициями российской литературы в пользу "бездуховной западной масс-культуры с ее пропагандой секса и насилия". Ни в коей мере не пытаясь защитить "бездуховную масс-кулътуру", которая явно обладает избытком жизнеспособности и вполне может за себя постоять, я все-таки хочу остановиться на некоторых особенностях русской и советской литературы, каковой она была в школьной программе. Пожалуй, пришло время задуматься над тем, что, собственно, эта программа и литература из себя представляли. Для начала несколько цитат: "Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, отрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колено у выпущенных на свободу, - словом, крупною монетой оплачивали козаки прежние долги" [1, с. 2991.
В первом случае пытают, мучают и убивают доблестные запорожцы. Объект мучений - враг. Потом - наоборот: злодеи-враги мучают отважного Остапа. "Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный треск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями..." [1, с. 3171.
Хотя, если вдуматься, неизвестно, "кто первый начал", но для школьной программы и для советской критики в целом запорожцы явно свои. Этически амбивалентные, как и положено эпическому герою, деяния Тараса трактуются даже самыми достойными представителями отечественной критики как "...всепоглощающая верность общему делу, которому отдаются все душевные и физические силы фольклорного богатыря... окрашенное мягким юмором почти нежное отношение к боевым сподвижникам" [2, с. 81.
Эту литературную традицию можно и продолжить. Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергали на голове все волосы. А потом разожгли докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти...
Про-ок-лятые! - ахнула Акимова жена, всплеснув руками. Под ногти?
Под ногти... Спрашивают: "Говори, кто из вас еще в ячейке состоит, и отрекайся от комсомола". "Не скажу вам, вампиры, и не отрекусь!" - стойко отвечает тот комсомолец. Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. "Скажешь? - "Нет, говорит, умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!". Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь [3, с. 8]. "Сережа молчал, когда его били, молчал, когда Фенбонг, скрутив ему руки назад, вздернул его на дыбу, молчал, несмотря на страшную боль в раненой руке. И только когда Фенбонг проткнул ему руку шомполом, Сережа заскрипел зубами..." [4, с. 710].
Конечно, никакого совпадения тут нет - налицо определенная тенденция. Как уже неоднократно отмечалось, мы имеем дело с традицией житийной литературы, когда положительный герой мужественно переносит пытки ради веры или идеи. Но почему именно эта литература изобиловала в школьной программе? Разумеется, гуманитарные дисциплины - во всяком случае в той мере, в какой они входят в школьную программу, - всегда были ангажированными. Но литературе досталось особенно, поскольку она отвечала не за отдельные аспекты утвержденной Минпросом картины мира, но должна была формировать эту картину в целом. Именно на учителей словесности была возложена самая ответственная задача - "поиски психолого-педагогических механизмов, при помощи которых можно было бы управлять процессом формирования ученика, изучающего литературу" [5, с. 10].
Качества, которые русская, а впоследствии и советская литература должна была взрастить в ученике, в сущности, и не скрывались. Речь идет, во-первых, о постоянной ориентации на подвиг, на самопожертвование. "Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием: эта почесть состояла в том, что по телам (курсив мой. - М.Г.) павших в бою товарищей прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бесстрашных, обеспечивших этим героизмом массы победу" [6, с. 277].
Кто из нас удосужился вчитываться в ленинские откровения? А стоило бы задуматься - что за странная почесть такая? Тысячами и миллионами топтаться по телам своих соратников? Но и мы, и соратники, и павшие все должны воспринимать это именно как почесть. Как высшую радость. Как исполнение величайшей мечты.
"Героическое поведение раскрывает готовность личности к подвижническому служению обществу, ее способность совершить подвиг во имя интересов народа. Советская литература обогатила содержание героического начала в мировом искусстве. И это закономерно. Ведь Октябрьская революция впервые в истории открыла перед личностью неограниченные возможности служения человечеству" [7, с. 233].
Неограниченные возможности, согласно методичкам, заключаются в способности беззаветно, не рассуждая, жертвовать собой. Подвиг становится естественным состоянием человека. Примеры стойкости, проявленной положительными героями во время чудовищных мучений, должны были, по замыслу методистов, развить у подростков волю и мужество: "Воля подростка нестойкая. Но в этот период начинает интенсивно формироваться жизненный идеал, это побуждает ученика к самовоспитанию, составной частью которого и являются задания по укреплению воли..." [5, с. 20].
Мужество же (что закономерно в данной системе) приравнивается к таким понятиям, как терпение и выносливость. Недаром, согласно тем же методичкам, при изучении "Василия Теркина" А. Твардовского "...закрепляется изображение фадеевского представления о мужестве, как о... прежде всего - воле, терпении, выносливости" [8, с. 9]. Недаром многих, вполне думающих и совестливых подростков искренне беспокоил вопрос - а могут ли они вынести эти чудовищные пытки? Литература обернулась примерочной вериг существующих и несуществующих мучеников.
Еще одним необходимым качеством, которое пыточная литература должна была взрастить в подростке, является ненависть. Собственно, литературу советской школь ной программы можно рассматривать как "науку ненависти к врагу" [8, с. 38]. К ка кому врагу? А вот это уже вопрос! Ведь враг абстрактен. Те же самые пыточные действа производят над мучениками белогвардейцы, злодеи-кулаки, румынская сигуранца, гестаповцы... Ненависть нужно поддерживать в себе постоянно, как огонь в топке паровоза. Недаром в "теоретических" изысканиях того же Горького "ненависть" - одно из частотных слов. Вы спрашиваете: "По каким признакам можно определить действительного пролетарского писателя?". Думаю, что таких признаков немного. К ним относится активная ненависть писателя ко всему, что угнетает человека извне его, а также изнутри... беспощадная ненависть к лентяям, паразитам, пошлякам, подхалимам и вообще к негодяям всех форм и сортов [9, с. 332, ЗЗЗ].
Довольно широкий перечень объектов ненависти. Пусть кто-нибудь объяснит мне, что такое, скажем, беспощадная ненависть к пошлякам...
Разумеется, описания чудовищных пыток, которым подвергаются наши, мучений и вражеских издевательств были необходимы еще и для оправдания жестокости и бесчеловечности сначала "диктатуры пролетариата", затем - "страны победившего социализма". Это как бы заранее выданная "новому характеру социалистического гуманизма" индульгенция. Как правило, учителя справляются с непростой задачей объяснения революционной необходимости некоторых "жестоких"... поступков Левинсона (отравление Фролова, расстрел мужика, выдавшего Метелицу, и т.д.). Реже удается другое: раскрыть эти хрестоматийно известные факты как часть системы гуманистических убеждений коммунистов... Учитель должен показать, что Левинсон страдает, приказав забрать свинью у корейца; с трудом и болью решает вопрос о Фролове и т.д. [8, с. 8]. Как тут не вспомнить оруэлловское "любовь - это ненависть"! Но помимо запланированного, предусмотренного результата подобной обработки идеологи Системы вполне могли получить результаты побочные. Незапланированные. Возможно, о них имеет смысл поговорить подробней.
Известно, что раздражитель необходимо постоянно усиливать, иначе наступает привыкание. И правда - если в романе "Как закалялась сталь" Н. Островского описание еврейского погрома и пыток, а затем и казни молодой коммунистки Вали Брузжак изложено без столь популярных впоследствии подробностей, какой-то скороговоркой, то чем дальше, тем подробней, тем сладострастней становятся описания пыток. Вот, скажем, знаменитая сцена убийства семьи бедняка Хопрова в "Поднятой целине" Шолохова: "Он слышит звуки хрипенья и возни в углу. Половцев упал на женщину, подушкой придавил ей лицо и крутит, вяжет рушником руки. Его локти скользят по зыбким, податливо мягким грудям женщины, под ним упруго выгибается ее грудная клетка. Он ощущает тепло ее скользко бьющегося в попытках освободиться тела, стремительный, как у пойманной птицы, стук сердца. В нем внезапно и только на миг вспыхивает острое, как огонь, желание, но он рычит и с яростью просовывает руку под подушку, как лошади, раздирает рот женщине. Под его скрюченным пальцем резиново подается, потом мягко ползет разорванная губа, палец - в теплой крови, но женщина уже не кричит, глухо и протяжно: в рот ей до самой глотки забил он скомканную тряпку..." [3, с. 74,75].
А вот почти симметричная ей сцена: "И тут он начинает раздавать нам удары по всему телу, а мы, со своей стороны, стараемся увернуться... Словно безумный, мечась по углам комнаты, негодяй преследует свои жертвы, нанося без разбору удары так, что мы быстро покрываемся кровью. В конце концов ему удается загнать нас в узкий проход между стеной и изголовьем кровати и здесь сила его ударов удваивается. Несчастная Аманда, получив от Клемента чудовищный удар розгой в грудь, теряет равновесие, что и приводит монаха в экстаз" [10, с. 161].
Полагаю, у Шолохова все же будет покруче. У де Сада все слишком смахивает на описание производственного процесса.