Евгений КОЗЛОВСКИЙ ЭТЮД N 34 (Александр Розенбаум. "Июльская жара") 

Летом восемьдесят второго (если не ошибаюсь... если ошибаюсь - восемьдесят третьего) я с определенным позором (заставили подписать публичное покаяние) был выпущен из Лефортовской тюрьмы, куда меня поместили за "изготовление и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих государственный и общественный строй" - романы "Мы встретились в Раю..." и "Красная площадь". Что там они порочили, я до сих пор так и не понял: беллетристика и беллетристика. (Забавно, что, несколькими годами позже "антисоветский" роман "Мы встретились в Раю..." вышел в издательстве "Советский Писатель").

Вернувшись домой, на улицу Вучетича - бывшее Старое шоссе, - я остался буквально на бобах. Добрый год перед арестом максимум, чего я мог добиться в смысле работы: должность сторожа вневедомственной охраны. Но по выходе из тюрьмы меня выгнали и оттуда. Состояние было не голодное, ибо жена, заслуженная артистка, ныне покойная Лиза Никищихина, сколько-нисколько, а все же зарабатывала. Однако - омерзительное. Как ни ссылайся на гнет большевиков, а мужик должен носить деньги.

На той же улице Вучетича, в бывшем здании школы, обосновался какой-то странный институт, что-то вроде "Института повышения квалификации работников профтехобразования". Сунулся я и туда, прочитав объявление на столбе, предложив свои услуги в качестве секретаря-машинистки. Весьма милая дама либеральных жизненных позиций, служившая, кажется, не то директором института, не то - заведующей его учебной частью, выказала симпатию ко мне и недюжинную по тем временам смелость и, с заметной иронией отнесясь к моему намерению посекретарствовать, предложила читать курс лекций о современном искусстве.

Дамы, прибывавшие повышать квалификацию (а это были исключительно дамы), представляли собою весьма благодарную, хоть и не слишком подготовленную аудиторию, и я с удовольствием пересказывал им цикл Образцовских статей, беседовал о Хемингуэе и Рабле, Кандинском и Целкове.

У Лизы была дочка, Катя, моя падчерица, а ее отец давно жил в Америке, сумев после эмиграции подтвердить свои медицинские дипломы, так что человеком по нашим меркам был исключительно богатым. В порядке родительской заботы он присылал Кате то какие-нибудь шмотки, то валюту в виде чеков внешпосылторга. В денежном отношении это было не Бог весть что, но, поскольку целевое, могло расходоваться не "на жизнь", а на удовольствия. Одним из таких для Кати оказался роскошный (опять же по тем временам) двухкассетник-банан фирмы Panaconic, который десятилетняя Катя упорно называла Пананосиком. С появлением магнитофона автоматически стали появляться и кассеты с разными записями. Первым, помню, почему-то стал концерт Тото Кутуньи, а среди остальных - какие-то ранние советские рок-группы, названий которых в голове уже не осталось, а остались только обрывки-клочки текстов-музыки: "Я робот, я робот, я сошел с ума...", "Кто не успел - тот опоздал" и что-то там еще. "Зебра".

А потом - и кассета со странным певцом по кличке (как позже выяснилось - по фамилии) Розенбаум.

По преимуществу, это были эдакие стилизации под Одессу двадцатых, но не под саму Одессу двадцатых (о которой я немало знал со слов отца, именно в это время добрый десяток лет жившего именно в этом городе), а под стилизации Одессы двадцатых, сделанные Исааком Бабелем. Или Козачинским с его бессмертным "Зеленым фургоном". "Об чем думает такой папаша? Об выпить рюмку водки и об дать кому-нибудь по морде..."

Стилизации были точны, остроумны и довольно артистично спеты под более чем уместную, но для "песенных" кассет весьма неожиданную скрипочку.

"Заходите к нам на огонек, -

пела скрипка так... ласково и так... нежно..."

"Я слушал и заслушивался. Слезы

невольные и сладкие текли..." - 

цитирую я Пушкина, вспоминая первое появление в доме этой кассеты.

Наскучив рассказывать все про Хемингуэя да Хемингуэя, я однажды, выпросив у Кати позволения, притащил ее Пананосик на занятие в Институт повышения, и один час из двух мы с повышающими в полном восторге слушали песенки этого самого Розенбаума, а второй - обсуждали их, причем, помнится, я выстроил целую концепцию, которая объясняла, почему именно такой автор-певец с полной необходимостью просто ДОЛЖЕН был появиться именно в это гнилейшее из времен. Содержания концепции сегодня не припомню, да, думаю, оно и не жаль.

Единственное, что слегка меня не то что бы даже раздражало - цепляло, - это "бахрома на штанах". Выражение, введенное в российский литературный обиход где-то в те же двадцатые, когда вокруг стихов разгорались буквально баталии. Означает оно способ неточной рифмовки, когда к слову, оканчивающемуся, скажем, на гласную, в качестве рифмы подбиралось слово созвучное, но в котором после гласной была еще парочка согласных. Как правило, так рифмуют самые-самые начинающие, потом они начинают бахрому подрезать. Приведу первые приходящие в голову примеры. "Река - стакаН". "Трава - приваЛ". Ну, и далее в этом же роде.

Рифма в стихах - это дело, в общем-то, не такое уж и обязательное. Даже и ритм тоже. Поэтому вроде бы - почему бы и не "бахрома". Но существует российская традиция, которая все-таки ориентирована и на точную рифму, и на ритм, по преимуществу - на силлаботонику. То есть я с легкостью готов принимать отсутствие рифмы вообще, но, коль уж она заявлена - пусть будет точной. И особенно - в стихах, рассчитанных на широкую аудиторию и на пение. Я с легкостью готов прощать так называемые "глагольные" рифмы, к которым уже Пушкин прибегал без особой охоты, но вот "бахрома на штанах"...

Я допускаю, что могут существовать поэты, которые ТОЧНО знают, ЧТО и КАК хотят сказать и говорят ИМЕННО ЭТО. Но все же чаще всего присутствие в стихах "бахромы на штанах" свидетельствует о неточности поэтической идеи или о плохом слухе на слово у автора. Ведь в чем трудность и одновременно легкость писания стихов? В этих самых рифмах и ритмах. Ты знаешь, чувствуешь, ты, в конце концов, сам задал закон точности ритма, рифмы, и ты хоть сутки, хоть месяц проведешь в переборе слов и их порядка, но непременно найдешь единственно точное слово, единственно точный порядок. А, когда позволяешь "бахрому", выбор твой расширяется буквально в сотни раз, и можно позволить себе, вставив более или менее годящееся в контекст словцо, ехать дальше. Вот так все и получается: "более или менее".

Готов допустить, что все эти рассуждения и нелюбовь к "бахроме на штанах" - дело сугубо индивидуальное и вкусовое. Но, поскольку, сочиняя этюды, я именно и проявляю свой вкус, позвольте считать (в рамках МОЕГО этюда) "бахрому на штанах" - серьезным недостатком любого стихотворения. Во всяком случае, написанного не начинающим юношей.

Впрочем, в шутливых, стилизованных, пародийных одесских песенках с той, давней кассеты, "бахрома", повторюсь, даже не раздражала, - слегка ЦЕПЛЯЛА. "Рекой - кольт". Цепляли и легкие неточности вроде (герой зовет "девочку" "к себе домой"): "Возьмем конфет и ананас и две бутылочки для нас..." А для кого же еще? - автоматически возникал вопрос. Для парализованной бабки, лежащей в соседней комнате? Но тогда надо сначала про эту бабку рассказать. Но что возьмешь с пустячков и шуток и чего не простишь им за искрометный юмор, за до пародийности сладкую скрипку, да еще в столь совсем уж глухие, совсем уж сгнившие времена, как начало восьмидесятых.

Когда на нас стала валиться "свобода без конца, без выхода без входа, без матери-отца" (цитирую Д. Пригова), тот самый, едва ли не легендарный, с кассеты, Розенбаум вдруг вылез на эстраду. И в каких-то своих текстовых выступлениях от кассеты стал едва ли не открещиваться: грехи, дескать, молодости, написано, дескать, для спектакля студенческого театра, а вообще-то я - поэт и певец вполне лирический и серьезный. Мне даже как-то не по себе стало: та кассета, при всех ее несовершенствах, благодаря, как минимум, жанру, была вещь и вещь если не замечательная - заметная. Для того же, чтобы быть "вообще-то певцом и поэтом вполне лирическим" нужно очень многое. Нужна позиция. Культура. Заметный талант. И, наконец, блестящая техника стиха. Которая либо не позволит никакой "бахромы", либо - возведет ее в ранг высочайшего поэтического открытия.

Осень танцует вальс-бостон в питерском дворе... Господи, какая убогая банальность! Какая банальная убогость! И что это такое - вальс-бостон? (То ли дело раньше: "Веселый был народ на паровозе!") Но этот вот одесско-еврейский голосок, интонация - как они исторически милы некоторой части народа (мне тоже, только когда не про вальс-бостон)! Лиговка... Я люблю Питер, учился в нем, жил некоторое время... Розенбаум, хоть все время поет вроде про Питер, хоть сам - питерец, - не про Питер поет, а все по-прежнему: про вымышленную Одессу. Но уже без пародии, без стилизации, без юмора.

Впрочем, даже "вальс-бостон" можно было вытерпеть, памятуя о толстой Кармен и СемЭне. Песни же с диска "Июльская жара" я вытерпеть не могу. Набор многозначительных банальностей плюс скрипочка (аккордеон, гитара) плюс интонация. Минус Петербург.

Разбирать не хочу, но не могу отказать себе в удовольствии просто выписать в ряд десяток рифм (тут, надеюсь, на меня не накинутся, что, мол, текст в песнях - дело десятое; Розенбаум, полагаю, так не считает; и потом: что же тогда с первого по девятое: голос? музыка? оркестровка? о чем, отбросив тексты, разговаривать-то будем?)

Камею - скамейки

Друзья - хозяйств

Шнурках - с молотка

Крышу - услышать

Белье - прольет

Чердаке - букет

Детский сад - попса

Ночи - намочат

Сезон - СИЗО

Летчик - ночи

Так - металл

Фу... одиннадцать получилось. На протяжении двух с половиной первых песен.

Впрочем, положа руку на сердце, нельзя не признать, что Розенбаум лиричен, не зол, философски грустен и просветлен. То есть совершенно БЕЗВРЕДЕН.

(Я чуть было не написал - "интеллигентен", но это было бы неправдой: интеллигент может использовать какие угодно интонации, если это нужно для воссоздания, для стилизации. Когда же говорит от себя, некоторые приемы должны быть для него запретны. А некоторые - даже вызывать брезгливость.)

Ладно, не важно. Пускай поет. Я же его слышать ну просто не могу. Все время - раздражает. То - бахромой. То - чаще всего - банальностью. И всегда - полным несоответствием, как любили писать советские литературоведы - формы и содержания. Блатноватой формы и как бы лирического содержания. Как бы, потому что лирика ОБЯЗАНА быть ОРИГИНАЛЬНОЙ. ИНДИВИДУАЛЬНОЙ.

Знаете, о чем я загрустил, когда прослушал "Июльскую жару"? О Розенбауме. О том Розенбауме, который сочинял и пел про толстую Кармен и СемЭна. Который говорил "девочке": "пойдем со мной ко мне домой".

Эх, попросил бы он в свое время кузнеца слегка перековать ему голос, да псевдоним бы взял. Тогда остался бы в памяти (и истории российской культуры восьмидесятых) остроумный и даже блестящий Розенбаум. А на эстраде девяностых возник бы еще один (из сотни... из тысячи...) певец по фамилии, скажем, Розовоцветов. И волки были бы сыты, и овцы - целы. Розовоцветов, как и положено певцам такого ранга, прошел бы, как осенний дождик, и позабылся бы. А Розенбаум - остался.

Но - увы...

На обложке грустно и мудро, почти как Джиоконда, улыбается усатый человек, изображенный на фоне прорезанного молнией красного грозового неба. Что вызывает (во всяком случае, у меня) совершенно незыблемую ассоциацию с неким героем гражданской войны.

Недавно по мэйлу пришел очередной выпуск смешного журнала "Красная бурда", где, кроме прочего, были разные загадки (с разгадками в скобочках). Такая, например:

"Лысый, а не Ленин. (Котовский)"

"Герой, а не Ленин. (Котовский)"

А, может, Розенбаум?
 

Copyright © 1998 текст от Евгения Козловского