Казалось бы, причем здесь знаменитый маркиз? Литература школьной программы подчеркнуто асексуальна (хотя в приведенной сцене из "Поднятой целины" все же есть и явная сексуальная компонента). Но, во-первых, недаром понятия "секс и насилие" так прочно сопрягались в умах наших пропагандистов вслед за ненавидимым ими Фрейдом, во-вторых, и де Сада далеко не всегда занимала чисто сексуальная сторона вопроса. Де Сад, напомню, был одним из выразителей идей просвещения. И полагал человека мерой всех вещей. А уж его высказывания о религии можно было с чистым сердцем включать в любую школьную программу: "Божество... всего лишь плод невежества одних и деспотизма других. Когда сильный хочет поработить слабого, он убеждает его, что бог освятил основы, и тот, забитый нуждой, тупо верит" [11, с. 36, 37].
В сущности, де Сад всего лишь логичен. Если Бога нет, почему бы не осквернять алтари?
"На большом столе Оноретту совершенно голую положили на живот, зажгли свечи и, поставив в головах образ Спасителя, на пояснице несчастной осмелились совершить одно из самых страшных таинств" [11, с. 74].
Почему бы не надругаться над самым святым?
"Лилечка... - сказала она... - Подыми мне кофточку, жжет... Лиля, сама едва двигавшаяся... осторожно завернула к подмышкам набухшую в крови кофточку, в ужасе отпрянула и заплакала: на спине Ули, окровавленная, горела пятиконечная звезда" [4, с. 713].
Разумеется, второй отрывок писался вовсе не для того, чтобы исследовать природу страсти и насилия. И нигилизма тут ни на грош. Он должен был вызвать в читателе сочувствие. Это очень житийный отрывок. Но кто поручится, что именно эта эмоция возникала у каждого из многочисленной (почти все население бывшего Советского Союза) аудитории читателей?
Даже весьма скептически относившийся к теории психоанализа (особенно приме нительно к искусству) Л. Выготский соглашался с психоаналитиками в том, что "художественное произведение вызывает наряду с сознательными аффектами также бес сознательные, гораздо большей интенсивности и часто противоположно окрашенные" [12, с. 156]. Иными словами, гневный, подробный обличитель зверств и пыток далеко не всегда пылает праведным гневом... даже когда не отдает в этом себе отчета.
По мнению Фрейда, жестокость и половое влечение ("секс и насилие", выражаясь языком наших пропагандистов) связаны самым неразрывным образом [13, с. 140]. Разумеется, никаких сексуальных эмоций хрестоматийная литература подобного рода вовсе не намеревалась вызвать у читателя. Но то, что житийная литература может восприниматься как сексуальная, все же несомненно. "В десятилетнем возрасте попа ли ко мне в руки жития мучеников. Я помню, с каким ужасом, который, собственно, был восторгом, читал, как они томились в темницах, как их клали на раскаленные колосники, простреливали стрелами, варили в кипящей смоле, бросали на растерзание зверям, распинали на кресте, - и самое ужасное они выносили с какой-то радостью. Страдать, терпеть жестокие мучения - все это начинало представляться мне с тех пор наслаждением..." [14, с. 67]. Это, разумеется, крайний случай, но некий элемент наслаждения пытками так или иначе присутствует в пылкой патетике героических романов. Пусть даже наслаждаются осуждаемые и ненавидимые палачи.
Ситуация усложнялась еще и тем, что именно на описания пыток инструкции делали чуть ли не основной упор. Поскольку, повторюсь, эти фрагменты, с одной стороны, рассматриваются как инструмент для воспитания воли, терпения и само пожертвования, с другой - являются средством для формирования ненависти к врагу. "Когда же фашистам удается захватить подпольщиков, их зверства становятся изощренными. Они выкалывают глаза Виктору Петрову, отрубают ступню Анатолию Попову, ломают руку Сергею Тюленину, вырезают звезду на спине Ули Громовой, бьют мать Сергея Тюленина в присутствии сына и пытают сына на глазах у матери" [5, с. 171]. Это уже выжимки, дайджест, но выжимки весьма симптоматичные от увесистого произведения ничего не остается, кроме во всех смыслах методического перечисления пыток. Теоретически рекомендуемый отрывок должен иллюстрировать бесчеловечность фашистов.
Но, как мы отмечали выше, что бы ни выплыло из темных глубин подсознания - мазохистский восторг мученика или десадовский синдром сверхчеловека-гедониста, наслаждающегося чужим страданием, так или иначе подсознательная реакция будет отличаться от сознательной. А возможно, будет прямо противоположной.
Кто же виноват? Идеологи? Методисты? Сами писатели или они ничего подобного в свои произведения вовсе не вкладывали? Разумеется, нет. Но ведь отнюдь не вербализованные намерения, какими бы благими они ни были, - скрытые мотивы формируют текст. "Всякое сознательное и разумное толкование, которое дает художник или читатель тому или иному произведению, следует рассматривать при этом как позднейшую рационализацию, то есть как некоторый самообман, как некоторое оправдание перед собственным разумом, как объяснение, придуманное постфактум" [12, с. 92].
И если вслед за Выготским определять художественное произведение как "совокупность эстетических знаков, направленных к тому, чтобы возбудить в людях эмоции" [12, с. 17], то какие эмоции может возбудить у подростка сцена убийства жены Хопрова? Пытки молодогвардейцев? Кровавые эпизоды "Донских рассказов"? Еще одно "программное" житие - поэма М. Алигер "Зоя"? Ненависть? Сострадание? Чувство вины? Стыд? Удовольствие? Во многом зависит от того, с кем себя отож дествляет читатель. Ведь просто отстраненно, безэмоционально читать художествен ный текст подросток не в состоянии. Он же все-таки не литературовед. Не про фессионал. В данном случае ему приходилось отождествлять себя либо с ролью мученика, либо с ролью палача.
Но если он отождествлял себя с мучеником, кем бы этот мученик ни был -румынским комсомольцем, бедняком Хопровым, Ульяной Громовой, или, извиняюсь, Муму - еще одной безвинной жертвой русской литературы, - на кого потом будет направлен нерастраченный заряд гнева и ненависти? В данной системе этических координат врагом, как мы видели, может оказаться кто угодно от истеричной барыни до белогвардейцев, от румынской охранки до гестаповцев... вплоть до самых обычных, заурядных людей, виноватых уже самой своей заурядностью... Подав ленный, неутоленный гнев легко растравить и направить по адресу - опять же, по любому адресу. Какой простор для манипуляторов! А поскольку большинство этих произведений все же не поднимается до разряда высокой трагедии, сами по себе они не обеспечивают катарсиса. Да и то - даже если бы они по силе воздействия не уступали, скажем, "Гамлету" или "Королю Лиру", сама обстановка педагогического процесса будет мешать адекватному эмоциональному восприятию. Разрядка, гнев и обида выносились вовне.
Но сильнее даже гнева может оказаться подавленное чувство вины. И дело не в том, что оно является обязательным (по Фрейду) компонентом мазохистских наклонностей [15] (в сущности, нормальных людей гораздо больше, чем это казалось первым психоаналитикам). Подобный психический дискомфорт возникает у каждого порядочного человека при виде чужих страданий, от которых он не в состоянии избавить. Эта вина опять же не находит себе адекватной эмоциональной разрядки, провоцируя скрытые невротические состояния.
При определенных склонностях психики либо просто вследствие потаенного, но действенного защитного социального механизма, заставляющего принимать сторону сильного, читатель отождествляет себя с палачами. И благодаря безликости, универсальности, анонимности зла, размазанного по страницам романов, это не так уж сложно проделать. Как ни странно, именно такое отождествление способно обеспечить разрядку, которой лишен читатель, соотносящий себя с положительными героями. Собственно говоря, это и есть реализация скрытой садистской компоненты, заставляющей воспринимать тексты школьных хрестоматий именно в том их смысле, который вкладывал в свои собственные откровения основоположник садизма. Но и в этом случае тоже может возникать чувство вины - именно вследствие понимания (возможно, полуосознанного) нетрадиционности такого подхода к отечественной литературе.
Существует еще один вариант, казалось бы, наиболее безопасный в эмоциональном плане - простое, заурядное любопытство. Однако на деле такое заинтересованное наблюдение за чужими страданиями всего-навсего разновидность еще одного психического отклонения - вуайеризма. Страсть к подглядыванию, по Фрейду, становится извращением, когда она связана с преодолением чувства отвращения [13, с. 138]. Что, собственно, и происходило, когда незрелый еще психически подросток зачитывал не украдкой, а "легализованно", по требованию педагога, подробнейшие описания пыток. Симптоматично, что именно вуайеризм, подглядывание, получил у нас такое широкое распространение. В сущности, все печально знаменитые собрания, посвященные моральному облику советского гражданина, все публичные чтения подметных писем в местком и парторганизацию, вся активная жизнедеятельность наших общественных работниц и секретарей профкома и парткомов - разновидность вуайеризма.
Разумеется, любопытство к личной жизни сограждан и сослуживцев провоцировалось, с одной стороны, органами тотального контроля, с другой - являлось компенсацией отсутствия института эротической литературы и просто заурядных "мыльных опер", столь распространенных на Западе и вполне удовлетворяющих страсть к подглядыванию, в той или иной степени свойственную даже вполне душевно скомпенсированным людям. Но тексты, включенные во все школьные хрестоматии, да еще усвоенные душевно незрелыми подростками, давали дополнительный простор для реализации и этой скрытой тенденции.
В этом контексте нас не должна удивлять и посредственность большинства текстов, выбранных для школьной программы. Недаром, по меткому наблюдению того же Выготского, "Фрейд, говоря о сходстве романов с сублимированными фантазиями, вынужден взять за образец откровенно плохие романы, в которых сочинитель открыто угождает массовому и довольно невзыскательному вкусу (в нашем случае - соцзаказу. - М.Г.), давая пищу не столько для эстетических эмоций, сколько для открытого изживания скрытых стремлений" [11, с. 101]. Выбиралось для изучения то, что можно было легко отформулировать, свести к голой схеме, к дайджесту, к идее. Но именно в таких романах скрытые мотивы, затаенные желания и страхи заказчика проступают наиболее отчетливо.